| lilu | Дата: Четверг, 2010-01-28, 5:05 PM | Сообщение # 61 |
 Admin
Группа: Администраторы
Сообщений: 515
Статус: Offline
| "
* * * Я думал, что я еще стою перед Сен-Жермен де Пре, но передо мной, точней – надо мной, была Эйфелева башня. Нет, ребята, так мы не договаривались. Не вовремя вы мне ее подсунули, то есть, меня – под нее. Я был не готов. Но она уже стояла надо мной, а они отошли в сторону, чтобы посмотреть, как я себя поведу – побегу ли от нее в ужасе, как Мопассан или как некий Евгений от абсолютно неизвестного им Медного всадника, или полезу наверх, как Кинг-Конг из тогда абсолютно неизвестного мне фильма. Она-то действительно была похожа на ракету и одновременно на стартовую площадку. Мы конструируем новое по аналогии с имеющимся. Уверен, что ее держали в уме, когда создавали космодромы в Байконуре и на мысе Канаверал. Теперь ей было почти сто лет, с ней смирились, ее даже полюбили. По тем же временам было чистым сумасшествием отгрохать такое чудовище на виду всего честного люда. Это и был монстр – ни живопись, ни музыка, ни литература не были готовы к нему. Он был вне эстетики. Кто мог предположить, что именно этот монстр породит новую эстетику – тот самый случай, когда технократы утерли нос музам. Он и остался монстром, но мы, навидавшись монстров пострашнее, смотрели теперь на него, на нее (это, конечно, была она) с нежностью и умилением. С исподу она была вся в кружевах, а потом несколькими рывками, сама из себя, стремительно уходила в высоту. Если бы не эпоха радио, ее, первую вышку, разобрали бы на металлолом, и человечеству не хватало бы тогда этой безумной, абсолютно безумной, сногсшибательной идеи. Да, да – и она готовила нашу мысль для рывка в космос. И стоит на виду всего мира, как веха, разделяющая два века, две эпохи, два сознания. Это ее шпилька проколола дыру в психологии девятнадцатого, откуда все мы утекли в двадцатый век.
Надо бы мне ее описать – как она стояла в третьем часу ночи уже без прожекторов, но видная вся до последней заклепки, каждой аркой своей вызывая спазму, будто, взяв за шшрку, проносила возле своих сумасшедших обводов, спрашивая: "Ну как я тебе? Нравлюсь? Не боишься?».
– Не боюсь, – едва шевеля губами, шептал я, когда назавтра она возносила меня в одном из своих лифтов вдоль ноги все дальше и дальше к самой своей верхушке, незаметно раскачивающейся под шквальным ветром. Внизу лежал забрызганный дождем Париж цвета коктебельской гальки, брызги ударяли в стекло и металлическую сетку последней смотровой площадки, откуда в недавние бессеточные времена самоубийцы могли совершить свой последний полет, и казалось, что эта эстафетная палочка века девятнадцатого веку двадцатому вот-вот выскользнет из руки под натиском стихии.
" Роман "Репетиция прощанья"
2009 Игорь Куберский
|
| |
| |
| lilu | Дата: Пятница, 2010-01-29, 2:22 PM | Сообщение # 62 |
|
Admin
Группа: Администраторы
Сообщений: 515
Статус: Offline
| "
...
Берлин продержал меня до двух часов дня, но уже с утра я простился с ним и, выезжая, не оглянулся. Билет мой так и остался не закомпостированным, но мне сказали – места будут, и они в самом деле были в экспрессе «Берлин-Париж», сидячие места, как если бы я ехал из Москвы в Ленинград, только разделенные перегородками, по шесть в каждом купе. Я мог выбирать любое и, миновав несколько стеклянных дверей, оценивая попутчиков, я наконец вошел – не поздоровавшись, но не без предупредительности в движениях. Кресло возле окна против хода поезда было свободно, и я шагнул к нему, вопросительно глянув на пожилую женщину, сидевшую напротив.
– Занято? – на всякий случай спросил я по-английски.
Пожилая немка по-английски не знала, но тут же недовольство отворило ее наглухо закрытое лицо. Я ее понял и опустился рядом, оказавшись между ней и пожилым господином без сомнения индийского происхождения, который, сняв туфли, давал отдых ступням в тонких белых носках. Место напротив него у стеклянной двери занимала его жена, закутанная в оранжевую сари, с темно-вишневой меткой на лбу. На меня она так и не посмотрела ни разу, строго глядя не то на мужа, не то дальше на что-то свое, мимо его левого и моего правого уха. Уитмен утверждал, что пожилые женщины прекрасней молодых – это был как раз тот случай. Но для этого надо было прожить жизнь, которая прибавляла бы красоты, а не отнимала ее.
Наконец вошел последний пассажир, на кресло которого я посягал, и мы поехали. Чета западных немцев ехала до Ахена, чета индусов – до Кельна, и только я – нечетный – до Парижа. Входили и выходили таможенники, проводники, пограничники, снова проводники, а мы все ехали и ехали. Европа падала нам под колеса, лежала плашмя, перегороженная языками и государствами, только птицы, деревья и реки были все те же и не ведали границ. Я почти перестал глядеть в окно, где весь день кто-то невидимый без передыху наводил марафет – так что к сумеркам окрестность приобрела противоестественно предпраздничный лоск: все было сложено, убрано, прибрано, выметено и будто только что, к нашему приезду, выкрашено, даже автомобили. Названия, из которых состояла, по крайней мере, треть новой истории, пролистывались как учебник в ночь перед зачетом, и эта с невероятной плотностью сжатая география заставляла мысль работать быстрее, чем, скажем, при медленном взгляде на наш неохватный отечественный простор. Но и мыслей-то особых не было, скорее суматошная взвинченность: это не я, это не со мной. Я снился сам себе и даже во сне боялся проснуться.
Меж тем индус затеял разговор с немцем. Немец лицом был старее, чем фигурой, еще подтянутой, крепкой, – лицо же его напоминало смятый полиэтиленовый пакет многоразового пользования. Немец говорил по-английски много хуже индуса, но внятней. Немец был вежлив, а индус бесцеремонен, как многие старики. Неразборчивость его английской речи, переозвученной на индийский лад, вынуждала немца тянуться к нему наискось через проход – при этом немец, естественно, отрывался от своего кресла и, неравновесно согнутый в три погибели, хватался руками за близлежащие предметы. Пару раз он схватился за меня.
– Зачем вам ехать до Ахена, если вам в Амстердам? – говорил пожилой немец, качаясь в проходе. – Вам надо ехать до Кельна.
– Но что мне делать в Кёльне? – отвечал индус. – В Кёльне мне абсолютно нечего делать.
– В Кёльне вам надо перейти на другой вокзал. Из Кёльна есть поезд на Амстердам. Если вы немножко подождете, я попытаюсь найти расписание поездов. Где-то у меня было расписание. Я точно не помню, но на Амстердам обязательно должен быть ночной поезд.
– Но что мне делать в Амстердаме? – отвечал индус. – Я туда не собираюсь.
– Простите, мне показалось, что вы сказали, что вам нужно в Амстердам.
– Мне нужно в Роттердам.
– Ах, Роттердам! Это другое дело. Но Вам все равно нужно выйти в Кельне. Я сейчас посмотрю расписание... – и, с облегчением обретя задом свое кресло, немец лихорадочно прочесывал записную книжку. Лоб его покрылся испариной. Расписание не находилось, но, похоже, индус и не ждал, что его проблема прояснится, – ему было как бы все равно куда ехать, и этим он сильно отличался от немца, растравленного таким очевидным легкомыслием, жена же индуса, красивая старостью, как когда-то была красива молодостью, полуприкрыв веками большие прекрасные глаза, была от нас далеко.
– Можно ехать до Льежа, – вдруг сказал индус, словно примиряя между собой предыдущие варианты.
– Простите, что вы сказали? – бросился к нему через проход немец, снова ища, за что бы зацепиться левой рукой, так как в правой он продолжал держать записную книжку.
– До Льежа можно ехать.
– До Льежа? – по лицу немца струился пот. – Но я не знаю, как оттуда ходят поезда в Роттердам.
– Какой Роттердам? мне не нужен Роттердам.
– Но вы только что сказали, что едете в Роттердам...
– Я еду в Бреду.
Это был действительно бред, жена индуса продолжала мудро отсутствовать, а жена немца нервничала за мужа. Бреда, Бреда... Что-то знакомое прозвучало в этом имени, так что и я, как и немец, вдруг заволновался, невольно ища разгадки. Ах, память не любит эти ловушки, прикрытые вровень с землей глухие ямы на лесной тропе воспоминаний. Бреда, «Сдача Бреды» – Веласкес, но это потом, потом...
А мы уже мчались через Тевтобургский лес, хотя если бы не карта передо мной, я не вспомнил бы ни леса, ни остановки в городе Биллефельде, предшествующей ему. Зато помню другие остановки, целую обойму в густеющих сумерках: Дортмунд, Бохум, Эссен, Дуйсбург, Дюссельдорф... Итак, мы уже мчались через Тевтобургский лес, или это я сам, перескочив через неузнанную Бреду, мчался обратным ходом в отрочество и детство, очарованное рыцарством, а точнее Айвенго (да полно, читал ли я Вальтера Скотта?), учебником истории для пятого класса и средневековым оружием из коллекции Эрмитажа – да, мы мчались через лес, и я думал: господи, как ты мала, Европа! Как же тебе, такой крохе, удалось быть, оставаться властительницей дум, духовной матерью вот уже тысячу, полторы, две тысячи лет! Нет, не две, а все пять, если с Грецией, с крито-микенской культурой, за которую я получил тройку на дифференцированном зачете в далеком, рассыпающемся от ветхости здании истфака… Как же все это плотно, одно за другим, одно за другим. Над Европой стоял закат, вечерний свет бил справа, через окна прохода, через стекла дверей, и, помню, я испытывал нежность и жалость к ней, как к своей любимой книге, которую уже давно не раскрывал – там моя юность, моя любовь, все мои открытия, которые потом, как у всех комнатных юношей, бесцеремонно перепахала жизнь.
В Кельне, вняв уговорам немца, а скорее по своему собственному разумению, чета индусов вышла. Немец вытер лоб платком, и, словно только что заметив, благосклонно посмотрел на меня. Взгляд его говорил, что мне, свидетелю его доброго дела, при надобе тоже может что-что перепасть. Но я ни о чем не просил. Тогда, на еще не схлынувшей волне альтруизма, он спросил сам:
– Откуда?
– Из СССР, – ответил я.
– Откуда, откуда? – не понял он, несколько уже встревожившись и жалея о своем вопросе.
– Из России, – сказал я.
– Ах, из СССР, – кивнул он ошеломленно, – Советский?
– Угу, – сказал я.
Видимо, все это значило для него больше, чем можно было предположить, потому что даже его жена обернулась в мою сторону с отвисшей, или мне только так показалось, челюстью.
– Но вы говорите по-английски.
– Да, я говорю по-английски, потому что в Ленинградском университете, который я кончал, хорошо преподают английский язык.
– Он из Ленинграда, – зачем-то перевел немец своей жене, и при этом они растерянно переглянулись. – И куда вы едете?
Видно было, что немец продолжает спрашивать по инерции, как бы против воли, его полиэтиленовая физиономия стала прозрачной, и сквозь нее видны были окраины Кельна и две освещенные вечерним солнцем занозистые башни кельнского, преступно прозеванного мною собора.
– Я еду в Париж, – сказал я. – Давно мечтал в нем побывать.
– Он едет в Париж, – перевел немец своей жене, как бы перелагая на нее бремя нашего разговора, хотя она его об этом не просила.
Я подождал, пока немец переведет, и повторил:
– Давно мечтал в нем побывать.
Взгляд, с которым немец принял мои слова говорил, что он мне и верит и не верит. Во всяком случае, он что-то в себе перерешил, поменялся с женой местами, так что оказался со мной рядом, и с сомнением опросил:
– Разве русские могут ездить за границу?
– Почему бы нет, – сказал я. – Я вот еду, а я русский.
– И все могут ездить?
– Все. Абсолютно, – сказал я. – У нас перестройка. Я собственными глазами видел объявления о продаже путевок во все страны мира, хоть в Соединенные Штаты Америки.. – Я и сам не понимал, откуда во мне вдруг взялся неистовый патриотизм.
– Кто вы по профессии? – спросил он,
Я только на секунду задумался о том, кто я, и инстинкт самосохранения сработал раньше, чем я открыл рот:
– Я учитель. Я преподаю английский язык и литературу.
– Это хорошо, – сказал он. – Но я читал, что ваши учителя живут бедно.
– Да, – кивнул я, – раньше у наших учителей были небольшие заработки, но теперь они могут подрабатывать, давая платные уроки…
– Ленинград красивый город? – вдруг неуверенно спросил немец, будто все предыдущее было только преамбулой к этому вопросу.
– Очень, – сказал я. – Один из самых красивых городов мира.
– Лучше чем Берлин?
– Много лучше, – засмеялся я от удовольствия говорить правду. – Можете приехать убедиться.
– Я верю, – сказал немец и, запнувшись, добавил:
– Я его видел. Только сверху.
– Как? – не понял я.
– Во время войны, – сказал немец. – Я был летчиком, я летал его бомбить.
Тут можно сделать паузу и начать о чем-нибудь другом, однако же я постараюсь продолжить как ни в чем не бывало. Рядом со мной сидел, как это раньше у нас говорили, недобитый фашист, пожилой, помятый, но еще далеко не старик, всего лет на двадцать пять старше меня, то есть на одно поколение, некогда лютый враг, а теперь попутчик, – сидел, дружелюбно поглядывая на меня, и видно было, что его тянет ко мне, русскому, советскому, ленинградскому, как тянет преступника на место преступления. Однако в этом моменте мне самому изменяет память – я не помню, что ответил и ответил ли вообще. Вроде, даже ничего не изменилось в моем отношении к немцу – ну, летал, ну, бомбил. Я только сказал ему, что мой отец был боевым офицером.
– Он был летчик? – спросил немец.
– Он был артиллерист.
– Самолеты у вас были барахло, – сказал немец. – Наберешь высоту, а он внизу – пыр, пыр, пыр – восемь дыр, мотор не тянет.
– Да, в начале войны наши самолеты были хуже, чем ваши. А потом лучше.
– Потом я не воевал, – сказал немец. – Меня сбили.
– Мы?
– Нет, меня сбили англичане. Над Ла-Маншем. Я попал в плен, до конца войны я просидел в Канаде, против вас я воевал только в начале.
– Вам повезло, – сказал я.
– Да, мне повезло, – согласился он.
– Иначе бы мы не встретились, – сказал я.
Немец внимательно посмотрел на меня, потом на свою жену – она уже давно следила за нами, и ее стертое усталое лицо выражало тревогу за мужа, разоткровенничавшегося не в меру. Ей, из того битого, проигравшего войну поколения, было привычнее хорониться, идти теневой стороной, и она с укоризной смотрела, как он хорохорится, ведь из-за него-то она и прошла кругами страданий, когда получила известие, что он погиб при выполнении боевого задания, а потом, только через год, – известие, что он жив, но в плену. И у нее был уже ребенок на руках, и она спускалась с ним в берлинское метро, когда город бомбили…
Пакет же надулся, расправился, представляя себя воздушным шаром, его снова тянуло в небо, откуда он однажды вполне удачно сверзился, – и, елозя задом от нетерпения, он мне говорил:
– Вы могли проиграть войну, вы вполне могли ее проиграть.
– Каким образом? – спрашивал я. И оба мы поглядывали на его жену, как если бы она мешала нам объясниться откровенней.
И, слушая версию немца, я, что называется, с молоком матери впитавший странную идею непобедимости нашего оружия, хотя уже давно задумывался о цене победы, – я вдруг вздрогнул: а ведь правда, мы могли проиграть. На той страшной войне на одного убитого немца пришлось от семи до десяти убитых русских – вот и спорь, кто воевал лучше. Вот цена. Но мы ведь такие – мы ведь с гордостью поем, что за ценой не постоим. Пусть дети и внуки оплачивают наши счета, а мы и считать еще не научились.
Нет, немец не был реваншистом, но он слишком рано проиграл, как все его поколение, – впереди была жизнь, а будущего уже не было. И вдруг под панические взгляды своей супруги немец признался, что знает русский язык,
– А ну-ка? – попросил я.
И он вполне сносно воспроизвел несколько самых ходовых в моем народе выражений. Где он им научился, я легко мог себе представить. Во всяком случае, не в Канаде.
" Роман "Репетиция прощанья"
2009 Игорь Куберский
|
| |
| |
| lilu | Дата: Воскресенье, 2011-04-17, 12:01 PM | Сообщение # 63 |
|
Admin
Группа: Администраторы
Сообщений: 515
Статус: Offline
| 53. Любовь и собака
Дневник сочинителя Вот так живешь-живешь и вдруг - бах, как обухом по башке, начинаешь что-то понимать. Так я вдруг только сегодня понял, что из всех на свете животных лишь собака отвечает тебе взаимностью, то есть любовью, преданностью и заботой. Более того — она привязывается к тебе даже больше, чем ты к ней, и мировая литература донесла до нас огромное количество историй на тему собачьей любви… не буду продолжать, дабы на глаза не навернулись слезы...
В детстве в детском саду помню ящериц, прячущихся в ящичке с какой-то пахучей, похожей на мох, растительностью. Очень хотелось схватить ящерку за хвост. Схватишь - она дернется и удерет без хвоста, а ты держишь как палач отстрелянный ею хвостик. И поскольку не ты один был такой, то в конце концов все ящерицы оказывались бесхвостыми. Правда, у первых пострадавших уже нарастало что-то новенькое, но, увы, кривоватое и не такое длинное. Но факт — ко мне у ящерок не было никакого встречного чувства, кроме отторжения.
То же с птичками, которых прошло немало за жизнь, и в клетках, и просто залетевших в комнату и бьющихся сдуру о стекло... Да... еще парочка летучих мышей, несколько сорочат и синичек, хромая ворона и голубь с подбитым крылом... - все они не делали никаких встречных движений в мою заботящуюся о них сторону.
Еще был байбак — такой огромный тяжелый мускулистый степной сурок, чей-то опрометчивый подарок мужу моей дочери. Байбак жил в плетеной высокой корзине для белья, и однажды моя трехлетняя внучка сунула сквозь расшатанные прутья корзины пальчик, и байбак пальчик этот схватил в пасть как угощение. Мы замерли от ужаса, потому что такими резцами, как у байбака, можно было перекусить и телеграфный столб. Но он подержал палец и выпустил, даже не прикусив. Это было, пожалуй, его единственное осмысленное движение навстречу нам. Потом он случайно погиб, задохнувшись в оставленной всего на десять минут машине, пока по пути на дачу его хозяева покупали ему корм.
Точно таким же образом задохнулся в душной, на полчаса застрявшей на путях электричке один из наших морских свинят породы шолти. После последнего своего путешествия из города на природу он прожил всего неделю, так как утратил инстинкт приема пищи. Тогда мы и узнали, что вообще грызуны очень подвержены воздействию воздушной среды и спертый воздух для них — смерть. Еще парочка хомяков — не помню, куда они делись, да стайки мрущих в плохом аквариуме рыбок.
И, конечно, морские свинки... Свинкам я отдал довольно много времени, но не могу сказать, что хоть раз, из четырех, у нас побывавших, хотя одна хоть как-то выразила мне свою приязнь. В тотальном недоверии к нам ушла от нас на небеса и последняя...
Так, о ком теперь? Ну да — кошки и собаки. Про кошек, а бывали и они, мне сказать нечего, тем более, что я про них уже не раз писал. Кошки нас не любят, нами они просто пользуются, мы как таковые им совершенно неинтересны. Но вот собаки — собаки это особая статья. Сколько же я помню собак — у меня или рядом со мной, долго или коротко? Тэк-с... Пират, Малыш, Муха, Пегги, Моро, Альма, Донна, Кира, Гриша, Лин, Брибон, Алан и... боже, одну, белую, короткошерстную, помесь лабрадора с дворнягой, найденную в коробке на мадридской помойке... никак не могу вспомнить ее имя, она была любимицей моей матушки, и когда матушка умерла, у собаки сзади на спине в минуту матушкиной смерти образовалось что-то вроде ожога в форме то ли запятой, то ли скобы, то ли вопроса, будто это огненная плазма бессмертия, вырвавшаяся из тела матушки, коснулась ее на прощанье. Как же ее звали?*
Теперь у нас дома живет юная немецкая овчарка по имени Урса. Через месяц ей исполнится ровно один год, родилась она 11 мая, на день раньше меня. Мое утро начинается с того, что я иду к ней, лежащей на своем коврике, а поздно вечером, точнее уже ночью, когда все спят, кроме меня-полуночника, она приходит поспать на моем коврике возле тахты, пока я пишу или редактирую за компом. В два часа ночи, когда и мне пора на боковую и надо разобрать постель, я, извиняясь, что нарушаю ее сон, говорю: «Урса, на место!» - она встает и послушно уходит к себе в уголок. А когда я возвращаюсь с работы, она подходит и разражается несколькими фразами на своем языке, извещая домашних о моем прибытии. Ее родной язык очень близок к английскому, и две фразы она произносит совершенно отчетливо: «Where are you?” и “How are you?”
Ночью же, если мне вдруг приспичит сходить на кухню за глотком минералки или еще куда, она, когда я прохожу мимо, успевает лизнуть меня в ногу или шумным выдохом через нос дает знать, что она и во сне обо мне помнит и больше того — любит. Я это знаю, я это чувствую. Ведь любовь, тем более взаимную, трудно спутать с чем-либо другим.
_____________
* А ведь сегодня вспомнил! Ее звали Салли. - И.К.
|
| |
| |
| lilu | Дата: Понедельник, 2011-06-20, 12:50 PM | Сообщение # 64 |
|
Admin
Группа: Администраторы
Сообщений: 515
Статус: Offline
| 67. МУЗЫКА
Дневник Сочинителя
Без тебя не услыхать нам серебряное пенье,
Не объять твой золотой иконостас,
Смолкли ангелы любви, не роняют ноты-перья,
Служба кончена, и время не про нас.
Без тебя, пускай в слезах, в спазмах радости и муки,
Не достичь нам сокровенной высоты,
Где дрожат в колоколах и к земле слетают звуки,
Где их отзвуки прозрачны и чисты…
Что поделаешь, прости, я всего лишь только смертный,
Мне подняться до тебя, как умереть…
Два-три перышка в горсти и заката облик бледный,
Да судьбы недораспутанная сеть.
Оказавшись на несколько дней выключенным из активной работы, решил, что самым лучшим будет провести время на диване в слушании классической музыки. Уже лет пятнадцать как я слушал ее лишь отрывочно, небольшими порциями. А ведь были времена, когда я слушал ее постоянно, годами... не говоря уже о том, что семь лет я положил на профессиональные занятия ею, да еще три года потом, чтобы армейская служба не очень тяготила, играл в духовом оркестре и в эстрадном ансамбле на танцах - ( кларнет, аккордеон, труба, ударные).
Так называемой серьезной музыкой я был пропитан с детства, но не буду повторяться. Кому интересно, может узнать об этом из моей повести "Дирижер". Я же отошел от нее на довольно приличное расстояние, хотя ноты еще помню и мог бы, пожалуй, разобрать и кое-как исполнить несложные фортепьянные вещи. Кларнет, увы, продан сразу по поступлении в Университет, а мечта приобрести саксофон и наигрывать на старости лет так, видимо, и останется мечтою ( у кларнета и саксофона почти одинаковая аппликатура, как и звукоизвлечение с помощью мундштука и трости). Дома вроде бы есть синтезатор, но никто на нем не играет. Младшая, как и старшая, дочь, пройдя через приходящего учителя музыки, осталась в стороне от этого удовольствия, убедив меня в том, что обе они не имеют к музыке особых способностей.
В своих собственных способностях я засомневался лет в семнадцать - у меня не было абсолютного слуха, и сольфеджио давалось мне с трудом. Какой из тебя дирижер? - впервые тогда подумал я, мечтавший выучиться на симфонического дирижера. Быть исполнителем-кларнетистом в оркестре хотелось только поначалу - до сих пор мне снятся оркестровые кошмары, когда я не успеваю просчитывать такты паузы, чтобы вовремя вступить. Отказ от музыкальной карьеры стоил мне трех лет армейской службы на Крайнем Севере. За эти же годы я окончательно перекинул свои мозги и самооценки в сторону литературы. О чем не жалею. Что бы у меня еще могло получиться? Ну да, можно было бы выучиться и на художника - тяга была сильна, да и осталась... Так или иначе - хотелось реализоваться в творческой профессии. Не уверен, что я родился, чтобы стать писателем да еще писать стихи, переводить прозу и поэзию, но я всему этому выучился, и мне это интересно.
Но я отвлекся. Хочется о музыке. Итак, найдя в сети классику онлайн, улегшись на диван и надев наушники, я стал слушать то, что когда-то с благодарностью неоднократно пропускал через душу и сердце - фортепьянные концерты Шопена и Рахманинова, симфонии Чайковского и опять же Рахманинова, потом всю оперу "Пиковая дама" ( с Атлантовым, Хворостовским и итальянским сопрано Миреллой Френи, дирижер Сейджи Озава - мне это исполнение показалось самым качественным), потом Стравинского, потом арии из опер Верди, Пуччини в исполнении теноров Паваротти и Марио дель Монако, потом Дебюсси и Равеля, потом Альбениса, потом Пендерецкого...
Больше всего из прослушанного меня поразила знакомая с подростковых лет Шестая симфония Чайковского. Ее рыдающий трагизм просто оглушил. Известно, что после премьеры симфонии так же был оглушен и зал - люди плакали... Ну да, все мы смертны и все мы умрем, но пока мы живы, надо что-то сделать со своими мыслями, чтобы они были не столь трагичны. Надо обязательно найти какое-то субъективное противоядие этим, увы, объективным мыслям. Как сказал Вольтер: «Если бы Бога не было, его следовало бы выдумать». Я бы добавил: "А заодно - и бессмертие".
Чайковский просто не успел, умер неожиданно, от какой-то холеры - он бы точно выдумал... Ведь он выдумывал чудесные потрясающие финалы, ну, в том же Первой фортепьянном концерте или в Щелкунчике или в Пятой симфонии. Что же под конец он отказался от надежды? А нам-то как жить? Нам-то нужна надежда, пока мы живы.
Однажды в трудные для себя времена я написал:
Позади, за рекой, плещут волны людского веселья,
Слышны песни и крики и детский заливистый смех.
Летних дней карусель да ночей бесшабашное зелье…
Жаль, что этих щедрот как всегда не хватает на всех.
Вот и он в стороне, за угрюмо опущенной шторой,
Погруженный в себя, погруженный в себя, как в беду.
Жизнь навылет прошла под сурдинку надежды, с которой,
Как с любимой невестой, расстался он в прошлом году.
Впереди только смерть, только облик ее озаренный,
Только выдох любви да прощания горький дымок,
Да над той же рекой поминальные перезвоны…
Жил да был на земле, жил да был на земле, сколько мог.
Лето 2005
Но ведь и это прошло и началось что-то другое. Началось же! Всегда что-то начинается после того, когда кажется, что все кончилось...
В общем, послушал я послушал свое когда-то любимое, и почувствовал неудовлетворенность, ненаполненность души - что-то осталось в ней, на что музыка не откликнулась... И тогда я нашел Эллу Фитцджеральд - из опять же своей юности, где еще, до Битлз, господствовал джаз, и стал слушать ее. И на какие-то минуты показалось, что, да, - вот оно, все просто. Все очень просто. Живи и радуйся настоящему дню, настоящему мгновению. Ничего ведь больше и нет, кроме вот этой минуты вечности, протекающей сквозь тебя. Пусть полчаса спустя я уже понимал, что и это обманка.
А, плевать... Как поет она: "Let us begin!" - Давай начнем!
|
| |
| |
